Афоризмы про вид

– Ты не понимаешь, Ренисенб. Бывает зло, которое приходит в дом извне, оно нападает на виду у всех, но есть зло, которое зреет изнутри, и его никто не замечает. Оно растет медленно, день ото дня, пока не поразит все вокруг, и тогда гибели не избежать. – Но о чем ты говоришь? Какое зло имеешь в виду? Он взглянул на нее и вдруг улыбнулся. – Не обращай внимания, Ренисенб. Я говорил о болезнях, которые поражают плоды.

 — Не-е, я туда не полезу. У меня эта… клаустрофобия! — Клаустрофобия – это боязнь замкнутого пространства. Где ты тут видишь замкнутое пространство? — В гробу! В гробу замкнутое пространство! 

Девица с таким гордым и презрительным видом восседала на сложенном вчетверо одеяле, что, не будь за её спиной привязанного к ней дуба, можно было бы подумать – это она всех похитила.

 — Простите, у вас тут можно приземлиться? — Что?.. — Что-что, посадку давай! Не видишь, ослабеваю?! 

 Вот что: представьте себе — квадрат, живой прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете — квадрату меньше всего бы в голову пришло говорить о том, что у него четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. 

Тот, кто воспринимает все не иначе как самого себя, и который видит во всем самого себя, не отказывается ни от чего. Для просветленного все существующее — не что иное, как отражение его сути. Поэтому как может любое страдание или ложь существовать для того, кто познал это единство?

Коммунизм — это не политическая партия, это зараза. Он совращает душу, превращает даже благородных людей в порочных злых тиранов. То, что мы видим — это всеобъемлющее презрение к закону и порядку, уровень преступности растет, пренебрежение законам ширится. И поверьте мне, если это не прекратить, то наша нация снова ввергнется в пучину анархии.

 Волк, близко обходя пастуший двор И видя, сквозь забор, Что, выбрав лучшего себе барана в стаде, Спокойно Пастухи барашка потрошат, А псы смирнёхонько лежат, Сам молвил про себя, прочь уходя в досаде: Какой бы шум вы все здесь подняли, друзья, Когда бы это сделал я!  

Подумайте, что судьями будут, с одной стороны люди ветреные, несклонные верить в добродетель, которой им не обнаружить в своей среде, а с другой — злонамеренные, которые станут делать вид, что не верят в неё, чтобы отомстить вам за то, что вы ею обладаете.

Увидеть истину прежде, чем ее видят другие, лестно, даже если за это ругают. А вот ошибаться куда легче со всеми.

Не видя личностей, мы видим лишь цифры: тысячи умерших, сотни тысяч умерших, «число жертв может достичь миллиона». Прибавьте к статистическим данным мысли и чувства отдельных личностей, и они обратятся в людей. Впрочем, и это тоже ложь, ибо страдают столько людей, что сам размах чисел отупляет. Смотри, видишь раздутый живот ребёнка, его скелетные ручки и мух, ползающих в уголках глаз? Лучше тебе станет, если ты узнаешь его имя, его возраст, его мечты, его страхи? Если увидишь его изнутри? А если тебе все же станет лучше, то разве мы не ущемим этим его сестру, что лежит подле него в обжигающей пыли, — искажённая и вздутая карикатура на человеческое дитя? Положим, мы станем сострадать им. Но что в них такого? Почему они важнее тысячи других детей, которых опалил тот же голод, тысячи прочих юных жизней, которые вскоре станут пищей для мириадов извивающихся мушиных детей? Мы возводим стены вокруг этих мгновений страдания, чтобы они не смогли ранить нас, и остаемся на своих островах. А сами эти мгновения покрываются гладким, переливчатым слоем, чтобы потом соскользнуть, будто жемчужины, из наших душ, не причиняя настоящей боли.

Научные открытия и результаты требуют соответствующей формы в виде ученых степеней и званий. Если же нет научных открытий, тогда звания и ученые степени возникли в результате бездарного подобия труда, но талантливой интриги, лицемерия, местничества, угодничества. То есть того, что определяет политику видимости науки.