Длинные Афоризмы про боль

Обида — это такой маленький и очень симпатичный зверёк. С виду он совсем безобидный. И если с ним правильно обращаться, то вреда он вам не принесёт. Обида, если не пытаться её поселить в своем доме, прекрасно живёт на воле и никогда никого не трогает. Но все попытки завладеть Обидой, сделать её своей, кончаются всегда плачевно… Зверёк этот очень маленький и юркий, он может случайно попасть в тело любого человека. Человек это сразу почувствует, ему становится обидно. А зверёк кричит человеку: — Я нечаянно попался! Выпусти меня! Мне здесь темно и страшно! Я хочу к маме! Но люди давно разучились понимать языки тварей земных, особенно таких маленьких зверьков… Есть такие люди, которые сразу отпускают обиду. Но есть и такие, которые ни за что не хотят её отпускать. Они сразу называют Обиду своею и носятся с ней, как с самой дорогой игрушкой. Постоянно думают о ней и даже ночью просыпаются от великих дум о ней. А Обиде всё равно не нравится жить с человеком.

 — Что такого природа дает нам? Разве она не жадна, не разрушительна, не жестока, не непостоянна и не совершенно черства? Не замечали ли вы, что она лучше всего умеет убивать и калечить? Разве вы не видите, что зло — ее естественный элемент? Что ее творческие порывы только наполняют мир кровью, слезами и горем. — Она — наша мать! — Какая мать тратит столько своей энергии, причиняя страдания, беспощадно и систематически убивая собственных детей? Стоит только бросить взгляд на эту вашу мать, и станет понятно, что она создает только, чтобы уничтожить. Все, что она делает, так это убивает! А мы — ее дети! Так почему же, мы, должны вести себя иначе? Я убил бы такую мать! Что же касается Бога… Природа, по крайней мере, существует независимо от нашей воли, наших желаний. А Бог… Он просто создан из человеческих страхов и надежд. Люди всегда были несчастны. И они всегда боялись. Они ищут причину бед и надеются остановить свои страдания.

 … Во-первых, они безобразны, — нет, правда, видели вы что-нибудь безобразнее женщины? Это надо додуматься — отрастить груди, бедра, об остальном я вообще молчу! Во-вторых, я ненавижу женщин за то, что они по природе своей жертвы. Мерзкое вообще племя — жертвы. Истребить бы его под корень, может быть, тогда наконец наступила бы спокойная жизнь, а жертвы тоже не остались бы в обиде, получив то, чего хотят, — мученический венец. А женщины — жертвы самые злостные, ибо они — жертвы в первую очередь женщин же. Если хотите заглянуть на дно чувств человеческих, выясните-ка на досуге, какие чувства питают женщины к себе подобным, и вы содрогнетесь от таких глубин лицемерия, зависти, злобы и подлости. Видели вы когда-нибудь, чтобы две женщины сошлись в честном кулачном бою или хотя бы от души выбранили друг дружку?

«Если после смерти что-то есть, это очень хорошо. А если ничего нет, то еще лучше» - сказал изобретатель Эдисон. Столько всяких версий существует! Есть теория «выхода из тюрьмы». Будто все мы на самом деле обитатели другого мира, который гораздо лучше нашего. А Земля - это тюрьма, и мы сюда помещены за преступления. В зависимости от тяжести содеянного сроки у всех разные, но максимальный - 100 лет. Кто умирает в младенчестве, это мелкие хулиганы, кому дали типа 15 суток. В тюрьме есть разные зоны. Общий режим - это развитые страны. Строгий - это как у нас. Особый - это как в Африке. Отсидел свое, помираешь и возвращаешься на волю. Другая теория называется «Пробуждение». Будто земная жизнь - это такое сновидение. У кого кошмарное, у кого более или менее приятное. Насильственная смерть - это когда спящему в ухо крикнули или грубо растолкали. Естественная, от старости, - это когда мирно продрых до утра и спокойно проснулся. К теории сна примыкает теория комы.

Мы любим представлять себе прогресс как борьбу современного человека за то, чтобы больше людей получали хорошую пищу, теплую одежду, просторное жилье, чтобы улучшить медицинское обслуживание больных, устранить угрозу войны, сократить преступность и коррупцию, обеспечить молодым и старым более счастливую жизнь. Но прогрессом называют и многое другое… Совершенствуется оружие, так что им можно убить больше людей на большем расстоянии,  — прогресс. Маленький человечек становится исполином, которому достаточно нажать кнопку, чтобы земной шар разлетелся на куски,  — прогресс. Рядовой человек отвыкает думать, потому что другие покажут ему, что случится, если он щелкнет тумблером или повернет маховичок, — прогресс. Специализация, достигающая такой степени, что один человек знает почти все почти ни о чем, —  прогресс. Люди ломают себе голову над проблемой свободного времени — прогресс.

Человек никогда не нарисует картину, превосходящую банальный узор инея на стекле или круги на воде в простой луже, когда идет дождь. Человек никогда не сочинит музыку, которая станет совершеннее, чем пение птиц за окном или стон ветра в пустыне. Человек никогда не напишет стихов более откровенных и трепетных, чем мягкий свет в глазах влюбленного мальчишки или дрожь пальцев умирающего старика. Но мы все же создаём Может быть потому, что любовь, одетая в наряд ярости или острой грусти, но всегда именно любовь, закипая в сердце, застывая чёрной смолой в глубине глаз неминуемо ищет выхода, выплеска вовне, разрывая грудь, оседая на кончиках кистей, падая в разбросанные ноты. Собирая в нас все самое лучшее, с болью и кровью отрывая истоки вдохновения от обнаженной души, безумно смеющейся или упершейся взглядом расширенных зрачков в видимую только ей бездну.

Поэзия сама по себе и есть волшебство. Просто потому, что выражает словами эмоции, которые большинство людей, сколь бы сильные чувства их ни обуревали, высказать или внятно описать неспособны. Стихи говорят больше, чем описывают составляющие их слова, в стихах есть еще и ритм, и мелодия звучания последовательности звуков и… да черт его знает, что еще и о чем надо спрашивать специалистов. Так набор деталей, скажем, пистолета, сложенный в кучку, еще не является самим пистолетом, пока детали не собраны, не соединены между собой в определенном порядке — не установлены связи между элементами системы. Только после этого совокупность деталей превращается в оружие. Чудо? Да, можно сказать и так — кучка железок несложной последовательностью манипуляций превращается в машину смерти, зловеще прекрасную в своей функциональности и провоцирующую владельца своими красотой и удобством на ее применение. Но насколько более сложной системой, чем набор железок, является поэзия!

Как сказал еще Пифагор, мир управляется числом и пропорцией. Тогда, почти три тысячи лет назад, наука была рядом с людьми, непосредственно решая проблемы хозяйства. Геометрия названа так потому, что ее исходное назначение - это расчеты для землемерных и землеустроительных работ. А что сейчас? Между фармакологом, создающим лекарство, и молекулярным биологом, который выявляет принципы действия химических веществ на организм, нет понимания. Я уже не говорю о более фундаментальных предметах науки, например, квантовой механике, благодаря которой работает биохимия нашего организма. А принципы математики еще более фундаментальны. Впрочем, слова Пифагора я уже приводил… Почему так безобразно-медленно движется прогресс? Почему, несмотря на колоссальные достижения науки, мы погрязли в самых элементарных проблемах? Кризис понимания.

Я смотрю на тебя и понимаю, что по-прежнему люблю тебя. Эта любовь — хроническая болезнь последних лет. Она приносит настолько нестерпимую боль, что я кидаюсь на совершенно посторонних людей, пытаясь обмануться ими, с ними вдруг в этих объятиях найду то самое обезболивающее, которое, по словам обладателей морщинистых сердец, вообще не существует. Я понимаю, что обманываюсь, но все равно продолжаю обниматься-убиваться не могу иначе, болит ведь, изводит, по ночам спать не дает, вот сижу на подоконнике и, еще минута, истошно закричу от пыток иллюзий. Обратиться к тебе за помощью? Бесполезно. Ты знаешь о моей любви, но тебе она ни к чему, «своих невысказанных чувств полный рот». Мы в одной паутине безответности, но не можем помочь друг другу. Ты обхватываешь руками тонкие белые нити-прутья и смотришь куда-то за пределы реальности, надеясь черт знает на чью помощь.

... Существует необходимость получать удовольствие, необходимость работать над достижением осознаваемых целей путём преодоления распознаваемых препятствий (такое определение можно дать счастью). И необходимость получать удовольствие настолько сильна, что человек, для того чтобы получать удовольствие, способен вытерпеть сильную боль. Удовольствие – это нечто положительное. Это наслаждение работой, это размышления об успешно завершённых делах; это хорошая книга или хороший друг; удовольствие – это когда сдираешь кожу с коленей, взбираясь на вершину Маттерхорна; когда слышишь, как ребёнок впервые произносит слово «папа»; это шумная гулянка на бульваре Бунд в Шанхае или раздающийся за окном свист, зовущий на свидание»; это приключение и надежда, это энтузиазм, это «когда-нибудь я научусь писать картины»; это когда съедаешь хороший обед, или целуешь красивую девушку, или, блефуя, ведёшь жёсткую игру на фондовой бирже.

 О чем твердил распятый Христос? Почему Ты меня оставил? А тот человек повторял нечто менее трогательное, менее жалостное, а значит, и менее человечное, но гораздо более значимое. Он обращался ко мне из пределов чуждого мира. В том, где находился я, жизнь не имела цены. Она ценилась слишком высоко и потому была бесценной. В том, где обитал он, лишь одна вещь обладала сопоставимой ценой. Элефтерия — свобода. Она была твердыней, сутью — выше рассудка, выше логики, выше культуры, выше истории. Она не являлась богом, ибо в земном знании бог не проявлен. Но бытие непознаваемого божества она подтверждала. Она дарила вам безусловное право на отречение. На свободный выбор. Она — или то, что принимало ее обличье, — осеняла и бесноватого Виммеля, и ничтожных немецких и австрийских вояк. Ею обнимались все проявления свободы — от самых худших до самых лучших. Свобода бежать с поля боя под Нефшапелью. Свобода бороться с первобытным богом Сейдварре.

Несчастный Ницше в последних своих произведениях заострил свои взгляды в яростную полемику против христианства, обнаруживал при этом такой низменный уровень понимания, какой более напоминает французских вольнодумцев XVIII-го века, нежели современных немецких ученых. Приписывая христианство исключительно низшему социальному классу, он не видит даже того простого факта, что евангелие с самого начала принималось не как проповедь сомнительного возмущения, а как радостное известие о верном спасении, что вся сила новой религии состояла в том, что она основана «первенцем от мертвых», воскресшим и обеспечившим вечную жизнь своим последователям, как они непоколебимо верили. При чем же тут рабы и парии? Что значат социальные классы, когда дело идет о смерти и воскресении? Разве «господа» не умирают? Разве римский аристократ и диктатор Сулла, сирийский царь Антиох и иудейский Ирод не были заживо съедены червями?